Неточные совпадения
— Но любовь ли это,
друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете… но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела? Он считает ее
умершею. Он молится за нее и просит Бога простить ее грехи… И так лучше. А тут что он будет думать?
Инспектор врачебной управы вдруг побледнел; ему представилось бог знает что: не разумеются ли под словом «мертвые души» больные,
умершие в значительном количестве в лазаретах и в
других местах от повальной горячки, против которой не было взято надлежащих мер, и что Чичиков не есть ли подосланный чиновник из канцелярии генерал-губернатора для произведения тайного следствия.
Сама бывшая хозяйка его, мать
умершей невесты Раскольникова, вдова Зарницына, засвидетельствовала тоже, что, когда они еще жили в
другом доме, у Пяти Углов, Раскольников во время пожара, ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся, двух маленьких детей и был при этом обожжен.
Не отъехал он и 100 шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять конвойным с ружьем ломовая телега, на которой лежал
другой, очевидно уже
умерший арестант. Арестант лежал на спине на телеге, и бритая голова его с черной бородкой, покрытая блинообразной шапкой, съехавшей на лицо до носа, тряслась и билась при каждом толчке телеги. Ломовой извозчик в толстых сапогах правил лошадью, идя рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов тронул за плечо своего извозчика.
Отец рано заметил, что она стала показывать ему предпочтение перед остальными, и, человек дельный, решительный, твердый, тотчас же, как заметил, объяснился с дочерью: «
Друг мой, Катя, за тобою сильно ухаживает Соловцов; остерегайся его: он очень дурной человек, совершенно бездушный человек; ты с ним была бы так несчастна, что я желал бы лучше видеть тебя
умершею, чем его женою, это было бы легче и для меня, и для тебя».
Дольше
других держалась коннозаводчица тамбовская Языкова,
умершая в этих номерах в глубокой старости, окруженная любимыми собачками и двумя верными барыне дворовыми «девками» — тоже старухами…
Память смертная, о которой есть христианская молитва, у него всегда была, он жил и мыслил перед лицом смерти, не его собственной, а
других людей, всех
умерших людей за всю историю.
Один показан
умершим 27,
другой 30, остальные 35, 43, 46, 47, 48… лет.
Между тем его сын, родившийся уже в законном браке, но возросший под
другою фамилией и совершенно усыновленный благородным характером мужа его матери, тем не менее в свое время
умершим, остался совершенно при одних своих средствах и с болезненною, страдающею, без ног, матерью в одной из отдаленных губерний; сам же в столице добывал деньги ежедневным благородным трудом от купеческих уроков и тем содержал себя сначала в гимназии, а потом слушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель.
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра не поедет, то я еду к
другому телу; бабу записал
умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
Кладбищ в Орехово-Зуеве было два: одно — Ореховское почетное, а
другое — Мызинское для остальных. Оно находилось в полуверсте от церкви в небольшом сосновом лесочке, на песчаном кургане; там при мне похоронили семнадцать
умерших в больнице и одиннадцать найденных на пожарище.
В результате он два раза был близок к обогащению, три раза разорялся, один раз получил наследство (после
умершего брата), и все это как-то пассивно, как будто все это делали за него
другие.
Он прибыл в острог с год передо мною вместе с двумя
другими из своих товарищей — одним стариком, все время острожной жизни денно и нощно молившимся богу (за что очень уважали его арестанты) и
умершим при мне, и с
другим, еще очень молодым человеком, свежим, румяным, сильным, смелым, который дорогою нес устававшего с пол-этапа Б., что продолжалось семьсот верст сряду.
В жизни же внушается, что надо соблюдать следующие правила: не есть мяса и молока в известные дни, еще в
другие известные дни служить молебны и панихиды по
умершим, в праздники принимать священника и давать ему деньги и несколько раз в году брать из церкви доски с изображениями и носить их на полотенцах по полям и домам.
Та же неизвестность постигла и
другого борца за непротивление злу, недавно
умершего, в продолжение 50 лет проповедовавшего это учение, американца Адина Баллу.
В
другой раз Пугачев, пьяный, лежа в кибитке, во время бури сбился с дороги и въехал в оренбургские ворота. Часовые его окликали. Казак Федулев, правивший лошадьми, молча поворотил и успел ускакать. Федулев, недавно
умерший, был один из казаков, предавших самозванца в руки правительства.
В грудах обломков и пепла найдено было 11 трупов. Детей клали в один гроб по несколько. Похороны представляли печальную картину: в телегах везли их на Мызинское кладбище. Кладбищ в Орехово-Зуеве было два: одно Ореховское, почетное, а
другое Мызинское, для остальных. Оно находилось в полуверсте от церкви в небольшом сосновом лесу на песчаном кургане. Там при мне похоронили 16
умерших в больнице и 11 найденных на пожарище.
Один недавно
умерший русский писатель, владевший умом обаятельной глубины и светлости, человек, увлекавшийся безмерно и соединявший в себе крайнюю необузданность страстей с голубиною кротостью духа, восторженно утверждал, что для людей живых, для людей с искрой божией нет semper idem, и что такие, живые люди, оставленные самим себе, никогда
друг для
друга не исчерпываются и не теряют великого жизненного интереса; остаются
друг для
друга вечно, так сказать, недочитанною любопытною книгою.
— Полина! — вскричал Рославлев, схватив за руку больную, — так, это я —
друг твой! Но бога ради, успокойся! Несчастная! я оплакивал тебя как
умершую; но никогда — нет, никогда не проклинал моей Полины! И если бы твое земное счастие зависело от меня, то, клянусь тебе богом, мой
друг, ты была бы счастлива везде… да, везде — даже в самой Франции, — прибавил тихим голосом Рославлев, и слезы его закапали на руку Полины, которую он прижимал к груди своей.
Страха действительно не было. И не только не было страха, но нарастало что-то как бы противоположное ему — чувство смутной, но огромной и смелой радости. И ошибка, все еще не найденная, уже не вызывала ни досады, ни раздражения, а также говорила громко о чем-то хорошем и неожиданном, словно счел он
умершим близкого дорогого
друга, а
друг этот оказался жив и невредим и смеется.
Странная причина заставляет меня взяться за перо: иные пишут свои мемуары потому, что в них много интересного в историческом отношении;
другие потому, что им еще раз хочется пережить счастливые молодые годы; третьи затем, чтобы покляузничать и поклеветать на давно
умерших людей и оправдаться перед давно забытыми обвинениями.
Меньшие были девичьими, а из двух больших одна была спального матери, а
другая детской, выпустившей из своих стен, кроме
умерших, пять человек детей.
Ежедневно от девяти часов утра до полудня он принимал больных и занимался у себя в палате, а после полудня ехал на конке в
другую больницу, где вскрывал
умерших больных.
Иван. Дети,
друзья мои! Здесь, окружая дорогое нам тело
умершего, пред лицом вечной тайны, которая скрыла от нас навсегда — навсегда… э-э… и принимая во внимание всепримиряющее значение её… я говорю о смерти, отбросим наши распри, ссоры, обнимемся, родные, и всё забудем! Мы — жертвы этого ужасного времени, дух его всё отравляет, всё разрушает… Нам нужно всё забыть и помнить только, что семья — оплот, да…
Обед прошел своим чередом. Я все понял. Порою мне думалось: зачем они, протестантки, молились за
умершую? Потом мне подумалось, что это они молились и за меня и за
других, «за всех». Мне припомнились первые дни и первые разговоры в этом дорогом мне колыванском семействе, и тогдашний вздох баронессы, и ее слова: «Спаси нас от них, но и их спаси от нас, потому что и мы слишком мало делаем или ничего не делаем».
Она стала почти на самой черте; но видно было, что не имела сил переступить ее, и вся посинела, как человек, уже несколько дней
умерший. Хома не имел духа взглянуть на нее. Она была страшна. Она ударила зубами в зубы и открыла мертвые глаза свои. Но, не видя ничего, с бешенством — что выразило ее задрожавшее лицо — обратилась в
другую сторону и, распростерши руки, обхватывала ими каждый столп и угол, стараясь поймать Хому. Наконец остановилась, погрозив пальцем, и легла в свой гроб.
Философ уселся вместе с
другими в обширный кружок на вольном воздухе перед порогом кухни. Скоро баба в красном очипке высунулась из дверей, держа в обеих руках горячий горшок с галушками, и поставила его посреди готовившихся ужинать. Каждый вынул из кармана своего деревянную ложку, иные, за неимением, деревянную спичку. Как только уста стали двигаться немного медленнее и волчий голод всего этого собрания немного утишился, многие начали разговаривать. Разговор, натурально, должен был обратиться к
умершей.
Положенный на испытание в Елисаветинскую психиатрическую больницу, Керженцев был подвергнут строгому и внимательному надзору нескольких опытных психиатров, среди которых находился профессор Држембицкий, недавно
умерший. Вот письменные объяснения, которые даны были по поводу происшедшего самим доктором Керженцевым через месяц после начала испытания; вместе с
другими материалами, добытыми следствием, они легли в основу судебной экспертизы.
И рассказал, что заехали они в шинок, и стали его товарищи неволить — выпить для Светлого Христова воскресения, в самый первый звон, — чтобы всем живым и
умершим «легонько взгадалося», — один товарищ поднес ему чару, а
другой —
другую, а третью он уже сам купил и
других потчевал, а дальше не помнит, что ему пришло в голову на меня броситься, и ударить, и эполет сорвать.
На
другой день, однако, я спросил одного из наших чиновников, бывшего моим товарищем в Казанской гимназии, А. С. Скуридина, которого Розенкампф очень любил: «Правда ли, что у нашего директора есть какие-то сочинения
умершего Вольфа?» Скуридин сначала запирался, говорил, что ничего не знает, а потом под великим секретом открылся мне, что это правда, что он видел эти бумаги, писанные по-русски и самым неразборчивым почерком, что сам Розенкампф ни прочесть, ни понять их не может, что Скуридин кое-что переводил ему на немецкий язык, что это совершенная галиматья, но что Розенкампф очень дорожит бреднями сумасшедшего Вольфа и ни за что на свете никому не дает их.
Вообще фраза, как бы она ни была красива и глубока, действует только на равнодушных, но не всегда может удовлетворить тех, кто счастлив или несчастлив; потому-то высшим выражением счастья или несчастья является чаще всего безмолвие; влюбленные понимают
друг друга лучше, когда молчат, а горячая, страстная речь, сказанная на могиле, трогает только посторонних, вдове же и детям
умершего кажется она холодной и ничтожной.
Городищев (подходит к Агнесе Ростиславовне, становится на колени). Бедная страдалица! (Агнеса Ростиславовна лежит
умершая). Любить людей, благодетельствовать им, жить только для счастья
других — и вот награда за это! Бедная страдалица! (Берет ее руку.)
Отправили часы, Манефа прочла отпуст. Уставщица мать Аркадия середи часовни поставила столик, до самого полу крытый белоснежною полотняною «одеждой» с нашитыми на каждой стороне осьмиконечными крестами из алой шелковой ленты. Казначея мать Таифа положила на нем икону Воскресения, воздвизальный крест, канун [Канун — мед, поставленный на стол при отправлении панихиды.], блюдо с кутьей,
другое с крашеными яйцами. Чинно отпели канон за
умерших…
Если же смерть есть переход из этого мира в
другой и если правда то, что говорят, будто бы там находятся все прежде нас
умершие мудрые и святые люди, то разве может быть благо больше того, чтобы жить там с этими существами?
Но знание их было глубже и высшее, чем у нашей науки; ибо наука наша ищет объяснить, что такое жизнь, сама стремится сознать ее, чтоб научить
других жить; они же и без науки знали, как им жить…» «У них не, было веры, зато было твердое знание, что, когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для
умерших, еще большее расширение соприкосновения с целым вселенной» (Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. Л., 1983.
А приехал он на родину уж единственным наследником после
умерших вскоре один за
другим отца, старшего бездетного брата и матери.
Жены
умершего ссорились
друг с
другом за честь быть зарезанною на могиле мужа.
Добрые и искренние чувства в молодой генеральше не допускались, хотя лично она никому никакого зла не сделала и с первых же дней своего брака не только со вниманием, но и с любовью занималась своею глухонемою падчерицей — дочерью
умершей Флоры; но это ей не вменялось в заслугу, точно всякая
другая на ее месте сделала бы несравненно больше.
Но различающая и оценивающая совесть, которая раскрывается в глубине личности, всегда означает не изоляцию и самозамыкание личности, а её размыкание до универсального содержания и её свободное общение с
другими личностями, не только живыми, но и
умершими.
— Ну, так время еще не ушло! — воскликнул генерал. — Я ведь буду жить теперь в Петербурге. Когда ваша дочь вернется, я ее часто буду навещать в институте. Надеюсь, что и она будет бывать у нас, а в будущие каникулы, быть может, мы все вместе поедем на Кавказ посмотреть на места, где жила Нина… Пусть ваша дочь считает, что у нее теперь двумя родственниками больше: генералом Кашидзе,
другом ее отца, и князем Джавахой, отцом ее безвременно
умершей подруги…
Глухо, таинственно и грустно в монастыре на горе ударил колокол. Еще удар и еще, — мерно один за
другим. Сосредоточенно гудя, звуки медленно плыли сквозь серую муть. И были в них что-то важное, организующее. И
умершее. И чувствовалось, — ничего уж они теперь не могут организовать. И серый, мутный хаос вокруг, и нет оформливающей силы.
Но мне как романисту открылся новый мир тогдашнего делячества. Я лично не принимал, конечно, участия в тогдашней лихорадке концессий и всяких грюндерскихспекуляций, но многое я помнил еще из первых 60-х годов и наметил, задумывая своих «Дельцов», три главных типа: такого дельца, как Саламатов, моделью которого мне послужил уже тогда знаменитый Н.И.С-шев, только недавно
умерший, и затем двух молодых карьеристов — одного инженера (Малявский) и
другого адвоката (Воротилин).
Дерево было чужое, и закат чужой, и вода чужая, с особым запахом и вкусом, как будто вместе с
умершими мы оставили землю и перешли в какой-то
другой мир — мир таинственных явлений и зловещих пасмурных теней.
Довольно мне знать, что если всё то, чем я живу, сложилось из жизни живших прежде меня и давно
умерших людей и что поэтому всякий человек, исполнявший закон жизни, подчинивший свою животную личность разуму и проявивший силу любви, жил и живет после исчезновения своего плотского существования в
других людях, — чтобы нелепое и ужасное суеверие смерти уже никогда более не мучило меня.
Есть, например, заграничный сборник (который мог бы появиться и в России) писем двух крупных личностей: одного романиста,
другого ученого и общественного деятеля, к их
другу,
умершему за границей, с которым оба они должны были разойтись по некоторым, тогда жгучим, вопросам и принципам.
Этот призрак имеет свое воплощение в лице одного кавказского князя, потерявшего свою юную дочь, общую любимицу всего института. Но
умершая маленькая княжна отнюдь не была похожа на мою гордую маленькую полугрузинку, получеркешенку Нину. Нет, нет! Она была совсем
другая. Моя фантазия создала светлый образ героини. Она — дитя моего воображения, моей творческой силы, дитя пережитого чужого страдания в эту благословенную и грустную-грустную мартовскую ночь!..
Гришуткин и Свистицкий вошли в зал. Там стоял большой стол, уставленный закусками и винами. За одним прибором сидела дочь хозяина Надежда Ивановна, молодая брюнетка, в глубоком трауре по недавно
умершем муже; за
другим, рядом с ней, товарищ прокурора Тюльпанский, молодой человек с бачками и множеством синих жилок на лице.
С момента свидания с первым, мнимо
умершим мужем, я уже не живу, а горю. Я стою между двумя людьми: около одного из них — мои дети, около
другого — страдания.
Одни говорили, что на них сошли огненные языки,
другие говорили, что они видели самого
умершего учителя и многое
другое. Они выдумывали то, чего никогда не было, и лгали во имя того, кто назвал нас лжецами, не хуже нас, сами не замечая этого. Одни говорили про
других: ваши чудеса ненастоящие — наши настоящие, а те говорили про этих: нет, ваши ненастоящие, наши настоящие.
Этим завещанием барон Фридрих, будучи в полном уме и памяти, совершенно уничтожал старое и, в уважение раскаяния и исправления сына, также, чтобы благоприобретенное имение Фюренгофов не могло перейти в
другой род, делал Балдуина главным наследником всего своего богатства, движимого и недвижимого, за исключением небольшой части, назначаемой дочери, оставшейся в живых, и сына
умершей дочери.